как я сошел с ума история
Спецслужба, психушка, вещества. История о ток как я сошел с ума. Или нет. Часть 1
Ну так иди лечись, хоть в дневной стационар. Надо подобрать лечение, а это не просто. Ты перечитай свой текст и поймешь что это не нормально.
так себе простыня, не интересно
Ну пиши дальше. Интересно как паранойя развивается.
Похоже еще не отпустило до конца. Ну тли соль весь мозг траванула.
Так от чего друг умер? как сам думаешь?
Врачебная ошибка в психиатрии. Эксперимент американского психолога Дэвида Розенхана и результаты исследования с реалиями сегодняшнего дня
В 1973 году Дэвид Розенхан провёл эксперимент, исход которого неожиданно поставил под вопрос существование всего института психиатрии. Психолог задался вопросом, насколько точно психиатры могут отличить психически больных от «нормальных» людей. Не строя гипотез, Розенхан уговорил восьмерых друзей пожертвовать несколькими месяцами своей жизни. Все участники эксперимента отправились в восемь разных психиатрических клиник, расположенных в пяти американских штатах. Лечебницы отличались друг от друга по статусу: часть «пациентов» посетили государственные учреждения со «среднестатистическими» условиями, другие — попали в частные клиники, где могли наслаждаться относительной роскошью.
По условиям эксперимента каждый из участников самостоятельно прибыл в лечебницу, оказался на приёме у психиатра и пожаловался на один-единственный специфический синдром — на слово «плюх», звучащее в его голове. «Плюх» был единственным «симптомом» болезни. В остальном мужчины вели себя адекватно, говорили о себе исключительно правду, не скрывали никаких фактов своей биографии. Несмотря на это, все они были госпитализированы, каждый получил тяжеловесный диагноз — шизофрению или депрессивно-маниакальный психоз. Интересно, что после госпитализации участники обращались к медперсоналу и утверждали, что им стало лучше, что голос пропал и что они готовы вернуться домой. Однако никто из них не был выписан досрочно. Кроме того, все «пациенты» получали медикаментозное лечение (участники эксперимента не проглатывали лекарства). При этом и сегодня, спустя более 40 лет, наука не может предоставить точных данных о характере действия большинства психотропных препаратов.
Результаты эксперимента, опубликованные в журнале Science, вызвали скандал в научном сообществе. На Розенхана обрушилась критика и, прежде всего, со стороны психиатров. Многие из них считали, что эксперимент был поставлен некорректно. А автор классификации психических расстройств DSM-IIⓘДиагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам (англ. Diagnostic and Statistical Manual of mental disorders — DSM ) — принятая в США номенклатура психических расстройств. Роберт Спитцер заявил:
«Если бы я выпил литр крови и, скрыв это, с кровавой рвотой явился в отделение экстренной медицинской помощи любой больницы, то поведение персонала было бы вполне предсказуемым. Если бы они мне поставили диагноз и назначили лечение, как при язве желудка, вряд ли бы я смог убедительно доказать отсутствие у медицинской науки знаний о диагностике этого заболевания».
В ответ Розенхан провёл ещё один незапланированный эксперимент, поскольку возмущённые специалисты одной из клиник сообщили Розенхану, что никогда не перепутали бы здоровых и нездоровых людей. Они предложили ему вновь провести аналогичное исследование, направив в их больницу любое количество «псевдопациентов». Розенхан согласился. Через три месяца руководство учреждения сообщило, что выявило 41 здорового человека. При этом Розенхан никого в клинику не отправлял.
Эксперимент, сломивший статус психиатрии, спровоцировал не только общественные дебаты. Упоминавшийся выше Роберт Спитцер принялся за создание новой классификации DSM-III, исключающей любые эфемерные утверждения. Теперь, с 1980 года, диагнозы базировались на конкретном перечне симптомов, частоте и длительности их проявления. Сам Спитцер утверждал, что исправленная версия DSM являлась «защитой медицинской модели применительно к психиатрии».
Спустя годы психолог, журналист и писатель Лорин Слейтер, заинтересовавшаяся экспериментом Розенхана, решила его повторить. Женщина выбрала клинику с отличной репутацией и попала на приём к психиатру. После первой же беседы, в ходе которой она пожаловалась на слово «плюх», врач выявил у нее признаки психоза и выписал антипсихотическое средство.
После Слейтер посетила ещё восемь клиник, встретилась с врачами и повторила легенду. В большинстве случаев женщине ставили диагноз «депрессия» с элементами психоза. Важно, что в классификации DSM депрессия находится «в разделе тяжёлых заболеваний, сопровождаемыми выраженными моторными и интеллектуальными расстройствами». За время эксперимента Слейтер получила рецепты на 25 антипсихотических препаратов и 60 антидепрессантов. При этом беседа с врачом ни разу не длилась более 12,5 минут.
Слейтер поспешила сообщить о своём опыте Роберту Спитцеру, который сдался после долгого сопротивления идее Розенхана. Он сообщил:
«Я разочарован. Думаю, врачи просто не любят говорить: «Я не знаю».
Тем не менее результаты двух аналогичных экспериментов кое в чём различались. Во время исследования Розенхан отмечал, что к пациентам психиатрических лечебниц относились не только непрофессионально, но и не по-человечески. Он записал, что пациентов били и игнорировали. По его словам, однажды в многолюдную палату зашла медсестра, расстегнула блузку и поправила бюстгальтер. Было очевидно, что она не воспринимала своих пациентов как полноценных личностей: для нее их не существовало.
Во время эксперимента Слейтер персонал обходился с ней более чем тактично. Кроме того, ей ни разу не предложили госпитализацию, как это сделали бы около 40 лет назад.
Сегодня психиатры опираются на руководство DSM-V ⓘПоследняя официальная версия диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам, опубликованное в 2013 году. Но несмотря на постоянные инновации и усовершенствования, на сегодняшний день психиатрическое лечение всё также остаётся далёким от идеала. Безусловно, нельзя отрицать, что многие психиатры являются заслуженными специалистами и в буквальном смысле спасают своих пациентов. Однако на общем фоне такие примеры — скорее исключение.
Розенхан полагал, что в клинике стремление выявить патологию определяло диагноз. Слейтер в свою очередь считает, что сегодня диагноз базируется на рвении выписывать лекарства. При этом известно, что большинство препаратов лишь купируют симптомы заболеваний, и до сих пор неясно, как именно действуют многие, даже чаще всего рекомендуемые врачами медикаменты. Слейтер пишет:
«Как и в случае лоботомии, никто не знает в точности, почему прозак помогает».
Без сомнений, клиника клинике рознь. Однако в расследованиях и репортажах российских журналистов нередко встречаются описания «психиатрии времен Розенхана». Например, журналистка Марина Коваль устроилась работать санитаркой в одну из провинциальных психиатрических клиник в 2013 году. После она опубликовала репортаж, в котором сообщала о чудовищных условиях, в которых были вынуждены жить пациенты. Коваль пришла к выводу, что грубое нарушение санитарных норм, побои, угрозы, курение медперсонала в палатах, воровство вещей пациентов и пр. является простым следствием того, что психически больных людей не воспринимают как полноценных личностей. Помимо этого, пациенты принимали психотропные препараты, купировавшие симптомы и одновременно делавшие его очень послушным и удобным для медперсонала. Некоторые больные жаловались на побочные эффекты от лекарств: одни падали в обмороки, другие теряли память, третьи резко набирали вес. При этом осмотр психиатра в лучшем случае занимал пять минут. Коваль отмечает, что в современных психиатрических клиниках находится немало внешне абсолютно нормальных людей. В больницу их мог привести простой нервный срыв. Однако, как и в случае с Розенханом, после постановки диагноза и оформления медицинской карты, вопрос «нормальности» никого не волновал.
Безусловно, нельзя дискредитировать психиатрию как институт, обесценив многочисленные инновации, благодаря которым многие получают своевременную и эффективную помощь. Однако эксперимент Розенхана и последующие исследования ставят под сомнение многие принципы современной психиатрии.
Голоса с той стороны. Три истории душевнобольных
Голоса
Ксения Кнорре Дмитриева
В современном мире довольно сложно встретить человека, который был бы не знаком с депрессией, не страдал фобией или неврозом, не пережил бы посттравматический синдром. В России около 8 миллионов человек ежегодно обращается за психиатрической помощью, но невозможно подсчитать, сколько людей ни к кому не идут, лечатся дома или живут без врачебной помощи, не признаваясь даже себе в том, что они больны.
Мы знаем, куда идти и что делать, если заболел живот или нога, однако плохо себе представляем, к кому обращаться, если заболела душа, и надо ли это делать или следует молча самому пережить это состояние. Посещение психиатра – явление постыдное, то, о чем не принято говорить вслух. Общество не любит об этом думать и говорить – люди с психическими отклонениями становятся в нем изгоями, их боятся и прячут.
Большинство относится к людям с психическими нарушениями с опаской – словосочетания «душевная болезнь», «психическое расстройство» и даже политкорректное «ментальное нарушение» вызывают в голове образы безумных маньяков с ножом.
Но разрушительная сила поврежденной психики направлена, как правило, вовнутрь, на самого человека. Многие из этих людей носят в собственной душе такой кошмар и такую внутреннюю боль, что если туда заглянуть, невозможно не проникнуться сочувствием.
Им есть что рассказать о себе и о своей жизни. Такую возможность, в частности, дает фестиваль творчества людей с особенностями психического развития «Нить Ариадны». В четвертый раз такие люди и общество пытаются услышать друг друга с помощью искусства. На фестивале показывают спектакли «особых» театров, фильмы, фотоработы, картины. Московская радиостанция «Зазеркалье», чьи ведущие имеют собственный психиатрический опыт, в этом году представила проект «Голоса». За 17 минут зритель видит сотни анимированных рисунков душевнобольных со всего мира и приближается к пониманию того, что переживают эти люди.
Алексей Лаврентьев. Проект «Голоса»
Три героя этого мультимедийного проекта рассказали «Правмиру» о своей тяжелой, иногда страшной внутренней жизни, о том, что спровоцировало болезнь, о непростых отношениях с реальностью. Многого из того, о чем говорят герои, могло бы не быть, если бы друзья и родные вовремя заметили признаки болезни, если бы присутствовали доверие, взаимопомощь и по-настоящему близкие отношения с семьей.
ДИНА: Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами
Я родилась уже с болезнью, но до определенного возраста она никак не проявлялась. Думаю, ее спровоцировал нездоровый и неправильный образ жизни: я ходила по клубам, по ночам тусовалась, днем спала, употребляла алкоголь и даже легкие наркотики. Постепенно накапливались какие-то странные вещи – например, я начала говорить и думать всякую ерунду, и родители повели меня к психиатру. Меня смотрели два врача, но ничего не нашли. Я хитрила, старалась не выдавать себя – например, они спрашивают: «Сколько тебе лет?» Я-то знаю, что мне сто, но отвечаю им: «Тридцать».
После этого прошел буквально месяц, и однажды у меня наступила бессонная ночь.
У меня в голове был полный бардак, это было очень страшно, я ходила включала и выключала свет, и к утру я подумала, что папа хочет бензопилой разрезать мне голову. Я хорошо помню: мне казалось, что все, что я думаю, так и есть.
Я думала: ничего же не доказано, не доказана никак, например, божественная теория создания мира, так почему бы не быть правдой тому, что думаю я? И я не находила ничего, что бы опровергало мои мысли. Поэтому было очень страшно. Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами… Представляете, как я вела себя дома? Бегала от родных, пряталась от них… А они не знали, что со мной делать.
Я кричала: «Вызывайте скорую!», думала, приедут врачи и спасут меня от всего. Родители вызвали скорую, меня забрали в стационар. Врач мне назначил таблетки, и я начала постепенно приходить в себя. В остром состоянии меняется восприятие себя и окружающих. Мне казалось, что я некрасивая, а люди вокруг мрачные, все виделось в другом свете. И еще я в этом состоянии боюсь смерти, хотя обычно о ней не вспоминаю. Но потом я начала приходить в себя, помогала убираться, стала спокойней. В этом отделении я провела 45 дней.
Кадр из проекта «Голоса»
Потом меня выписали в первый раз, и я дома просто целыми днями лежала на кровати. Это была депрессия. Я лежала и ела, ела и лежала. В общем, не могу сказать, что тогда мне сильно помогли. Когда у меня повторилось это состояние, я попала в санаторное отделение, и вот там мне очень помогли, я в нем лежала два года, со мной очень хорошо общалась заведующая, мы с ней, можно сказать, сдружились.
Сейчас я изменила свой образ жизни, со своими друзьями сознательно прекратила общение еще до больницы – в том своем состоянии я видела в людях только минусы, думала о том, что они сделали для меня плохого. А вот своих родных я просто обожаю – они меня так поддерживают! Я живу с родителями, и у нас с папой договор: я убираю квартиру, готовлю супы, а он мне выплачивает зарплату, 8 или 5 тысяч, мне этого достаточно.
НИКОЛАЙ: Мне казалось, что я инопланетянин в этом мире
Я не знаю точно, когда началась болезнь, – думаю, что лет в 16, хотя внешне она никак не проявлялась. Сначала это были аффективные расстройства типа депрессивных состояний, но незначительных – они не выключали меня из жизни, не приводили к бездействию, к необходимости лечения. Я или бродил по городу под дождем в тоске, или ощущал какое-то отчуждение от людей и не мог понять – связывает ли меня что-то или не связывает с этим человеком, чувствовал неловкость в общении, не понимал, какая между нами дистанция и как себя вести.
Это состояние нарастало и нарастало, и я могу сказать точную дату, когда оно достигло пика: это был выпускной вечер в школе 24 июня 1990 года. Тогда у меня возникло ощущение распада своего и внешнего мира, и я почувствовал, что все люди живут в одной реальности какой-то общей жизнью, их что-то связывает, а я как будто из другого пространства. Это был как будто разрыв, который сопровождался мыслями о том, какой я плохой человек, чувством вины, ощущением своей малоценности, восприятием себя как чего-то негативного, дурного.
Все лето у меня была отчаянная депрессия, но никто этого не видел, более того – я в этом состоянии с отличными баллами поступил в институт. Но оно было очень болезненным – это ощущение своего физического и нравственного уродства, чувство вины перед всем и всеми. Это очень страшная душевная боль, но я не понимал, что это болезнь – я думал, что все так и есть, что это я плохо отношусь к людям, что не могу уважать ни себя, ни других.
Меня преследовали постоянные мысли о самоубийстве, потому что казалось: такому, как я, жить нечего. При этом я не пытался покончить с собой, хотя в какой-то момент мне и казалось, что это уже принятое решение, и то, что решение принято, даже успокаивало, потому что был способ в любой момент все прекратить.
Алексей Лаврентьев. Проект «Голоса»
Потом я поехал в колхоз, и меня стало чуть-чуть отпускать. Приступы эндогенных заболеваний, не связанных с психотравмой, сами проявляются и сами уходят, в психиатрии это называется «спонтанная ремиссия». Но в колхозе я перешел в противоположное состояние, когда из этого ада с ощущением, что жизнь кончена, я вдруг перенесся в какой-то внутренний рай.
Сначала это носило характер каких-то космических ощущений, типа единения со всем миром, а потом стало чувством религиозным. Это было состояние внутренней тишины, покоя и счастья, период переживания глубинных символических смыслов, оно было крайне наполненным и насыщенным, особенно на контрасте с только что пережитым страшным обвалом и пустотой, это был одновременно и восторг, и состояние очищающего покаяния.
Потом маятник качнулся в обратную сторону, и я опять начал чувствовать, как распадаются обретенные глубинные смыслы, и появилось нарастающее чувство богооставленности, как будто Бог удаляется от тебя. Впервые появились мысли – вдруг я схожу с ума? При этом у меня не было ни галлюцинаций, ни голосов, ничего.
Я попытался вернуть это постижение Бога, стал искать Его через философию, думал найти логически, но это, конечно, была безумная идея. Тогда я не подозревал о ее тупиковости, мне казалось, что философскими усилиями можно постичь это понятие. В результате мое состояние все ухудшалось.
Это длилось где-то год и сопровождалось деперсонализацией и дереализацией, когда мир становится как бы нереальным, все окружающее будто в сновидном тумане, и восприятие собственного «я», своих эмоций отчуждается, ты чувствуешь в себе присутствие чего-то не своего, как будто в тебя вторгается не твоя психика. Все это привело к умственному срыву, тем более что я набросился на очень сложные философские книги, к которым не был подготовлен, когда мне было 17-18 лет, – не надо было сразу читать Лосева и подобных ему.
В одну ночь в уме будто что-то сломалось: мысли потеряли порядок, в голове появлялись нелепые сочетания, и я стал пассивным зрителем того, что происходит внутри. На второй день этого состояния я пришел в институт.
Умом я понимал, что это мой институт, но я будто впервые его видел, и люди были кругом как незнакомые, меня с ними будто ничего не связывало. Мне казалось, что мир, который раньше принадлежал мне, больше не мой, и я в нем инопланетянин. И с этого момента я понял, что это психическая болезнь.
Алексей Ляпин. Проект «Голоса»
Дальше я стал лечиться, лечение помогало, но с 1993 года у меня начался новый сдвиг в мироощущении – я стал быстро сползать в область оккультизма, где и провел около пяти лет. Основным авторитетом тогда для меня был Карл Юнг. В Юнге опасная смесь психиатрии, философии и религиозной идеи, на которую я попался. Все это завело далеко, к некоему самообожествлению. Но буквально в один день вдруг вся эта система дала трещины, и за пару дней я понял, что наступил очередной момент дезориентации. Это сопровождалось состоянием на грани сумасшествия и острейшей душевной болью – сегодня я даже не понимаю, как это можно было вынести.
В результате я окружным путем опять вышел к тому, с чего начиналось, то есть опять к православной вере. Мне было уже 27 лет, когда я принял крещение. Вера и сейчас все время со мной, и я просто не понимаю: как это – жить без веры? Но если ты пытаешься логически осмыслить то, во что веруешь, мир превращается в хаос, в тьму, в клочья неизвестно чего…
Общество боится людей с психическими нарушениями, не понимая, что чем больше они выражены, тем более человек, скорее всего, безопасен, потому что болезнь его деэнергизирует, он живет замкнуто, у него нет заинтересованности во внешнем мире. Мне не кажется, что к таким людям нужно как-то по-особому относиться. Надо соблюдать баланс: с одной стороны, не слишком опекать, а с другой – не спускать все с рук.
Недоверие вместе с гиперопекой может действовать иногда хуже, чем отторжение. Такое отношение травмирует и самого человека, если он понимает, что к нему относятся снисходительно, не как к дееспособному человеку.
По данным новых исследований, у больных шизофренией, живущих с родственниками, чаще бывают рецидивы, чем у тех, кто не живет с родными.
С другой стороны, нельзя проявлять холодность и непонимание. Бывают ситуации, когда душевнобольной может вести себя неадекватно, вызывать претензии, но он ведет себя так, потому что в данный момент находится под страшным давлением или бреда, или душевной боли, или у него, наоборот, мания с веселым состоянием. Если больной чувствует, что его самые близкие люди не понимают и он сам себя не понимает в этом состоянии, то он теряет ощущение безопасности. Я думаю, с душевнобольным надо быть честными, потому что больные очень тонко чувствуют ложь.
Алексей Лаврентьев. Проект «Голоса»
ДИНА: С виду я была совершенно нормальной
Моя эпопея с больницами началась в 16 лет, после моей попытки покончить с собой.
Какие-то признаки неблагополучия были еще в детстве – замкнутость, неуверенность в себе. Я росла одиноким ребенком, в семье у мамы и папы были проблемы. Мы жили достаточно бедно, без ремонта, и я со второго по одиннадцатый класс никого к себе не приглашала, боялась, что меня засмеют. Страх всеобщего мнения – вот что самое определяющее в моей жизни: что подумают люди? как это выглядит? К тому же у меня не было телефона, то есть не было возможности поддерживать общение вне школы.
Мама и папа мной не интересовались: папа гулял на стороне, мама пребывала в депрессии, им было не до меня. И это одиночество привело к тому, что я нашла в себе массу дефектов – полнота, маленький рост, еще что-то – и решила, что жить такому человеку, как я, незачем. Я не видела никаких путей развития своей жизни. Даже врачи не понимают, как я могла из-за этого… но они просто не представляют, какой была моя жизнь.
Кадр из проекта «Голоса»
Я приходила из школы домой, ела и садилась перед телевизором – и, я думаю, окончательно не сошла с ума благодаря телевизору, он меня поддерживал, это, конечно, смешно, но он меня хоть как-то развивал. Потом делала уроки и ложилась спать. Никакого общения не было в принципе. И так каждый день. И все каникулы дома. Но с виду я была совершенно нормальной, никто не подозревал, что у меня проблемы, хорошо училась.
Летом мы с сестрой поехали в санаторий, и я думала, что там и совершу эту попытку, чтобы не возвращаться в школу и не продлевать эту жизнь. Но позвонила мама и сказала: «У вас в школе ремонт, учебу откладывают на две недели, приезжайте». Я облегченно подумала, что у меня в запасе еще две недели жизни. Но когда я приехала, оказалось, что школа начнется в срок.
Я переживала из-за своего маленького роста, ходила всегда на каблуках, а на физкультуре нельзя было надевать каблуки, и я решила туда не ходить. Но из-за этого пришлось перестать ходить на занятия вообще, потому что тогда бы возникли вопросы – почему я туда хожу, а сюда нет? Родители ничего не знали, потому что я утром туда уходила, потом возвращалась домой, а они были на работе. Потом первая четверть закончилась, надо было возвращаться в школу и объясняться, почему меня там не было. Поэтому в ноябре я решила покончить с собой, чтобы туда не идти.
Я молилась: «Боженька, это грех, конечно, но Ты меня прости, забери меня туда к Себе, потому что здесь меня ничего не держит». Потом вышла на балкон…
Пролежала на земле недолго, буквально в считанные минуты пришла в себя и услышала голоса соседей: «Кто там? Что там такое? Что за звуки?» И я подумала: «На меня же сейчас люди посмотрят, будут обсуждать, осуждать, Боже мой, что за позор, я жива, сейчас все сбегутся…» В шоковом состоянии я еще умудрилась встать и куда-то пробежать, я думала, я сейчас добегу до дома, но, естественно, не добежала, упала, потом приехала скорая…
После этого случая мы переехали, я закончила экстерном 11-й класс, сестра привозила мне на дом задания из старой школы. Мне не хватило смелости вернуться в ту прежнюю жизнь, гордость не позволила… Но в Москве жизнь так и не устроилась. Я кочевала по госпиталям, потому что отец – военный, лежала в психофизиологическом отделении, потому что у меня повредился позвоночник. Потом начались диеты, анорексия, булимия, и опять не было никакого общения, то же одиночество.
Алексей Горшков. Проект «Голоса»
Мама вроде бы сначала прониклась тем, что произошло, но надолго ее не хватило. А папа не принимал никакого участия, ограничился тем, что устраивал меня в какой-то госпиталь, и все, и в Москве он уже вообще с нами не жил. Я надеялась, что у меня начнется новая жизнь, но стало еще хуже, чем было. Из госпиталя я приехала в пустую незнакомую квартиру. Сестра училась, мама работала в другом городе. Я пыталась работать, но не смогла, сбежала – мне было некомфортно в коллективе. Поступила в институт, но меня что-то спугнуло, и я опять сбежала.
Я не могла нигде закрепиться и закрепилась только в дневном стационаре Алексеевской больницы, здесь и развилась в некотором роде и, хоть это и смешно, здесь же начала общаться с молодыми людьми, почувствовала, что я могу быть человеком. Я встретила здесь своего мужа. Надеялась, что у меня все с ним сложится хорошо, но получилось еще хуже, чем было, потому что мне пришлось тянуть нас двоих. Сейчас мы с ним на стадии развода.
Это не то чтобы поколебало мою веру, но у меня появилась какая-то обида на Бога. Понимаете, я ждала человека, и он, мой первый и единственный, оказался не таким, как я надеялась… Но вера у меня сохранилась, и она мне очень помогает – после того, что со мной произошло, я больше пришла к Богу именно в плане таинств, причастия и прочего. Но на данный момент я сердцем понимаю, что человек сам должен что-то делать и менять. Бог не помогает так просто. Если просто так приходить в храм, ставить свечку и уходить, не будет никакой пользы. Нужно нормально стоять на службах, причащаться, исповедоваться.
Дневной стационар – это мое спасение, здесь у меня есть творческая реализация, я выступаю, участвую в концертах. Я понимаю, что это не может быть смыслом жизни, и каждый день себя корю, потому что это как детский сад для взрослых, но мне здесь хорошо. Я не могу сейчас пойти и устроиться на работу в нормальный коллектив – меня может испугать любой недобрый взгляд, а к этим людям я уже как-то притерлась, и я здесь такая, какой могу быть, какой я себе нравлюсь.
Меня гложет, конечно, что все не так, как должно, не так, как хочется, что я достойна лучшего, что я не настолько больной человек, а мои внутренние проблемы, которые тянутся с детства, не дают мне жить как полноценному человеку.
Я до сих пор считаю, что я где-то в каком-то ином измерении: не совсем больной человек и не совсем здоровый.
К тому же здесь, в стационаре, я вижу, что люди заболели, уже имея какой-то жизненный опыт: они или получили высшее образование, или поработали, или завершили какие-то другие дела и потом заболели, а я, получается, заболела на той стадии, когда должна была что-то делать в своей жизни, что-то менять…
Кадр из проекта «Голоса»
Мучает нереализованность, но это все равно лучше того, что было. Хотя у меня опять были мысли покончить с собой, но я понимала, что это может быть либо опять незавершенный процесс, либо я могу остаться уже калекой. Видимо, надо здесь на земле хоть что-то решить, сделать, довести до конца.