коронавирус люди сходят с ума
COVID, который сводит нас с ума
Обратная сторона карантина — массовая депрессия, стресс, гнев и шарлатанство.
Чехов сделал наблюдение: «Человек любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни». Трудно представить, что сказал бы Чехов, если бы перенесся в наше время. Вот уже несколько месяцев мы говорим панически и взахлеб исключительно о болезнях. Вирусы поселились в нашем воображении и оккупировали помыслы. Мир, который совсем недавно был расцвечен богатыми красками, разделился на ковид-диссидентов и ковид-патриотов. Есть еще ковид-идиоты, но кто это, не разберешься. Враждующие партии ненавидят друг друга сильнее, чем гвельфы и гибеллины в эпоху Данте.
Знаю немало людей, которые еще вчера по горизонту интересов казались гигантами мысли, просто Гулливерами интеллекта, а теперь из-за бесконечных разговоров о болезнях превратились в лилипутов и всецело погружены в разоблачения противника. Если слышат о чем-то постороннем, трагически вздыхают: «Мне бы твои заботы» Под грузом этих разговоров мое дитя во время лесных прогулок, завидев человека в маске, утопая в сугробах, обходит его за версту. В результате Илон Маск со своим планом колонизации Красной планеты выглядит белой вороной и вызывает не восхищение, как недавно, а смешки и шуточки…
Мир поглупел — это главный результат COVID. Если вселенским разумом в пандемию был заложен замысел противостоять жадной экспансии человека, который все более увеличивает антропогенную нагрузку на природу, то цели он добился. Кавардак в Америке, которая неводом гребла научные премии и стала интеллектуальным центром мира, тому подтверждение. Элита все более напоминает выродившееся брежневское политбюро, а общество погружается в круговорот варварства, чему свидетельством движение Black Lives Matter. Странно еще, что Россию не обвинили в подстрекательстве. Почему, к примеру, не стали в XVIII столетии завозить чернокожих для освоения Сибири, как предлагали Екатерине? Хотели в сторонке остаться, чтобы чистенькими выглядеть и злорадствовать?
Глупость накрепко увязана с агрессией. Давно не было столь удручающей статистики преступлений самого жестокого свойства. В социальных сетях миролюбивые, с тонкой душевной организацией люди с гражданским пафосом рассказывают миру, как выволакивают к позорному столбу безмасочников и прочих отщепенцев. В одном из наиболее авторитетных журналов по медицине The Lancet вышла статья «Влияние карантина на психику». Всемирная организация здравоохранения на основании последних эпидемий проанализировала более 3 тысяч исследований в десяти странах. Доказано, что наблюдается массовая депрессия, стресс, а также гневные реакции на простые события, раздражительность и недосыпание. Рад исследований показывает, что негативные последствия наступают, если карантин длится более десяти дней. У нас уже тридцать раз по десять, и конца и края не видно.
Человек посажен на домашний прикол и перешел на дистанционный режим. Лишь немногие находят успокоение в добром совете Лаврентия Павловича: «Лучше сидеть дома, чем просто сидеть». Часто вижу, как уравновешенные граждане мечтательно, словно гимназисты о романтическом свидании, говорят о том времени, когда откроются границы и можно будет навестить заветную недвижимость. Но, во-первых, рак на горе сто раз свистнет, прежде чем границы откроются. А, во-вторых, не откроется ли вместе с границами ящик Пандоры, чтобы тут же еще крепче опустить шлагбаумы? Сто раз прав был Остап Бендер, когда говорил: «Нет никакого Рио-де-Жанейро и Америки нет, и Европы нет. Ничего нет. Есть только Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана».
Во время карантина врачи говорили, что на второй план отошли опасные болезни, смертность от которых не меньше, чем от COVID. Однако никто не считал другого ущерба, который может стать наиболее разрушительным. Одиночество и невостребованность — самые опасные факторы, которые оказывают влияние на здоровье. Неслучайно среди долгожителей больше всего представителей «пожизненных» профессий — академики, церковные иерархи, в США — члены Верховного суда. Общее собрание Академии наук напоминает утренник в доме престарелых, все попытки омолодить цитадель знаний приводят к тому, что очень быстро статус-кво возвращается.
Недавно попалось на глаза исследование, которое выявило, что дефицит социальных связей повышает риск для здоровья в той же степени, как курение 15 сигарет в день. Изоляция, утверждает другое исследование, в два раза опаснее для здоровья, чем ожирение. Даже рак непонятным образом связан с проблемой одиночества, что показало масштабное исследование в США: социальная изоляция увеличивает риск онкологических заболеваний на 75% для белых американцев и на 50% для черных. Вывод сделан Американским онкологическим обществом за год до подъема движения BLM, которое подняло бы скандал из-за неполиткорректного вывода.
Еще одна статья посвящена оздоровительному влиянию амулетов на лечение COVID. Убедительная и яркая статистика: графики, диаграммы, приборы. Исследование выполнено чернокожим профессором из американского университета. Авторитеты подвергли статью критике. Профессор обиделся: думаете, черный ученый не может быть умным? Полагаю, скоро BLM придет в науку и Нобелевские премии будут присуждать с оглядкой на родословную. Тогда науке и прогрессу быстро придет конец.
Правильно ли мы лечим COVID? Может быть, то, что сегодня считается лечением, в глазах врачей новых поколений будет выглядеть шарлатанством. В конце XIX века самым распространенным прибором была электрическая щетка от облысения. Главный врач Американской армии Бенджамин Раш (один из отцов-основателей США, поставивший подпись под Декларацией о независимости, лечил все хвори ртутью. Врач был авторитетный и толковый. Но сегодня потомки считают, что доктор Раш отправил на тот свет больше солдат, чем погибло от пуль англичан).
Говорят, мир неузнаваемо изменится после всей этой вакханалии. Дескать, произойдет переоценка ценностей и человечество осознает истинное значение врачей, ученых, учителей. А футболисты, играющие на пустых стадионах, и шоумены, оставшиеся без публики, займут подобающее им место. Свежо предание. Неизвестно еще, когда вакханалия выдохнется. Глупые и смирные подданные выгодны власти. Давно уже, с брежневского застоя, у нас не было такого социального спокойствия. Неслучайно пошли разговоры о мутациях коварного вируса, о том, что бремя ограничений будет висеть над нами весь 2021 год.
Чехов, ссылаясь на медицинский опыт, говорил, что холостяки обыкновенно умирают сумасшедшими, женатые же умирают, не успев сойти с ума. COVID внес важную поправку в этот закон. Шанс сойти с ума не зависит теперь от семейного положения. Не знаю только, примирит ли это открытие ковид-патриотов и ковид-диссидентов.
Ковид в голове: что происходит с психикой переболевших коронавирусом людей
Примерно у трети переболевших COVID‑19 коварная инфекция оставляет последствия
Выражаются они по-разному. У части людей страдает сердечно-сосудистая или дыхательная система, у других остаются проблемы с работой ЖКТ. И огромная часть переболевших сталкивается с проблемами психики.
Частое последствие перенесенного COVID-19 — тревожность. Фото: canva.com
ДЕПРЕССИЯ ПО РАСПИСАНИЮ
Признать их (психологические последствия) людям обычно непросто. Да и врачи не сразу связали подавленность пациентов с перенесенным заболеванием. Сейчас о психологических последствиях известно больше. И стало понятно, что они остаются почти у всех людей, перенесших COVID‑19 настолько тяжело, чтобы быть госпитализированными. О том, в чем выражаются психологические нарушения, как с ними бороться и можно ли минимизировать эти последствия, «МК в Питере» рассказала клинический психолог Госпиталя для ветеранов войн Юлия Мохова.
Юлия Мохова. Фото из личного архива
— Когда вы начали изучать психологические последствия COVID‑19?
— Так получилось, что проблемы психологического, поведенческого характера у переболевших коронавирусом я заметила одна из первых. Причем на своем же примере. Примерно полтора года назад я переболела COVID‑19. Болела тяжело, и после того как стало полегче, я заметила, что что-то неладно, что со мной что-то происходит. Сначала я подумала, что это из-за болезни: ведь понятно, что болеть — неприятно, тяжело, мы не рады тому, что болеем.
Я обратилась к коллегам, которые болели одновременно со мной. И попросила их рассказать, что они чувствуют. И выяснилось, что я не одна такая, что пессимистические настроения, негативные чувства, тревога стали проявляться даже у заядлых оптимистов. Мы создали чат, я стала анализировать то, что мне рассказывали коллеги, и поняла: дело в коронавирусе, именно он так действует на нашу психику. Многие коллеги отмечали подавленность.
Примерно в то же время я обнаружила исследования психиатров Оксфордского университета, которые сообщали, что обнаружили последствия COVID‑19 у своих пациентов. Но это были последствия психиатрического порядка, у них были серьезные снижения когнитивных способностей, и болели эти люди тяжело, с сильной интоксикацией.
Но и психологические последствия оставались, я это видела. Я стала искать и выяснила, что в Москве люди реагируют на коронавирус так же, и там с пациентами работает целая группа клинических психологов.
— А как проводили исследования и что выяснили?
— Я попросила, чтобы меня перевели работать в «красную» зону к людям, которые болеют прямо сейчас. Меня перевели. И тут я поняла: у меня нет методик работы с такими пациентами. Никаких методик нет. А помощь людям была нужна. Я видела, как они страдали от панических атак, я слышала их жалобы на проблемы с памятью, на нарастающую к вечеру агрессивность, на снижение настроения.
Мы с коллегами стали помогать людям справиться с этими сложностями и параллельно изучали, что же все-таки творит коронавирус с психикой.
Симптоматика у разных пациентов оказалась схожей. Она, кстати, и сейчас не изменилась, хотя пациентов стало меньше, а понимания у нас — напротив, больше. Работать стало легче. Кстати, симптомы за все это время остались прежними. Так, к примеру, к вечеру у больных нарастают негативные настроения, примерно к 19 часам они достигают своего пика. Люди испытывают раздражительность, у них очень высокий уровень тревоги. На третьи сутки от начала заболевания у тех, кто переносил коронавирус тяжело, появлялись суицидальные наклонности. Причем в первую волну было больше пожилых пациентов, в эту — молодых людей, но реакции психики у них были одинаковы. Отличие только в одном — у пожилых людей реже случались панические атаки, а у молодых они происходили значительно чаще.
— Почему?
— У нас были споры об этом. Мы полагали, что молодые должны переносить легче стресс. Но оказалось не так, психологически пожилые люди оказались более устойчивыми. Возможно, дело в жизненном опыте, который у пожилых больше, и он помогает им справиться со сложной ситуацией. А может быть, дело в гаджетах с доступом в интернет, которых у молодых больше. Они читали разную информацию о коронавирусе, в том числе негативную. И поэтому сильнее переживали.
Как проявляется паническая атака
Паническая атака — это невротическое расстройство, которое проявляется приступами сильной тревоги, доходящей до паники, затрудненным дыханием, тахикардией, потливостью. Может также возникнуть головокружение, боль в груди и даже онемение конечностей. В среднем паническая атака длится примерно полчаса.
СТРАДАЮТ ВСЕ
— От чего зависит степень тяжести психологических последствий?
— Панические атаки возникают не у всех людей. Вообще, степень тяжести последствий, насколько я заметила, зависит от того, насколько тяжело человек переносил COVID‑19. Чем сильнее интоксикация, чем больше степень поражения легких, тем сильнее последствия. Чем дольше мозг находится в состоянии гипоксии, когда ему не хватает кислорода, тем сильнее последствия для психики. И еще, конечно, серьезно усложняет ситуацию то, что коронавирусом болеют семьями. И нам нередко приходится работать с горем в моменте, когда мы вынуждены сообщить пациенту, что его близкий человек скончался. А еще люди тревожатся за тех, кто остался дома, — ведь нередко бывает, что к нам госпитализируют супругов с коронавирусом, а дома остаются их дети, например, с бабушкой. И бабушка тоже заболевает. Разумеется, это все только добавляет поводов нервничать и волноваться.
— Доходило до расстройств, которые пришлось лечить уже препаратами?
— Клинический психолог препаратов не назначает, это прерогатива неврологов. Но да, бывали случаи, когда людям приходилось принимать таблетки, чтобы справиться с психологическими последствиями коронавируса. И это были не антидепрессанты, а препараты другой направленности.
— Много ли госпитализированных пациентов сталкиваются с психологическими последствиями?
— Я не могу говорить за все стационары города, но в нашем госпитале почти все пациенты в той или иной степени психологически пострадали от COVID‑19.
Паническая атака возникает не у всех. Фото: canva.com
ВНИМАНИЕ НА СЕБЯ
— Возможно, у людей, которые болели дома, тоже остались последствия. Как их распознать? Как они проявляются?
— Что касается когнитивных способностей, распознать их снижение довольно просто. Человек замечает, что у него ухудшилась память, — например, он вечером не помнит, что ел на завтрак. Или вдруг осознает, что ему стало трудно запомнить информацию, которую раньше он легко запоминал. Или, например, вот еще частое последствие — раздражительность. Бывает, мне пациенты рассказывают, что их злит буквально всё. А ведь еще недавно этого не было, и они сами удивляются: «Я ведь не такой человек, чтобы постоянно злиться!» Хотя надо понимать, что ситуации бывают разные. И депрессия, плохое настроение не всегда спровоцированы коронавирусом.
— Что делать тем, кто заметил у себя такие нарушения?
— В идеале обратиться к специалисту. К сожалению, у нас культура обращения к психологам неразвита настолько, что даже не во всех амбулаториях есть специалисты этого профиля. Но все же, если нарушения очень значимы, нужно найти способ обратиться к психологу. В более легких случаях могут помочь практики улучшения памяти, когнитивных способностей. Тренируйтесь запоминать информацию — сначала в небольших объемах, потом больше, еще больше. Полезно учить стихи. Но важно понимать: не стоит хвататься сразу за большой объем информации. Идти нужно маленькими шажками, от простого к сложному.
«Башню рвало у всех»: как коронавирус действует на психику тяжелобольных людей
В декабре прошлого года я заболел.Через неделю выяснилось, что это коронавирус.Потом были три месяца ада.Более или менее в себя я пришел только в середине марта, когда уже мог нормально ходить, сносно дышать и поднимать что–то тяжелее пластиковой ложки.Мне кажется, то, что случилось со мной, произошло (да и сейчас происходит) с тысячами других людей, просто одни не могут связно это описать, а другие — не хотят вспоминать.Надеюсь, этот пост поможет кому–то справиться с поганой ковидлой и ее последствиями, а кого–то заставит, наконец, привиться.
Практически весь двадцатый год я провел на удаленке и никуда из дома не выходил. Мой лучший друг — начальник одной из крупнейших в городе частных служб «Скорой помощи», и служба эта часто помогает городским подстанциям. Когда началась эпидемия, он сразу сказал мне, что болячка очень непростая, лечению поддается с трудом и крайне желательно максимально соблюдать все меры предосторожности. Как и многие врачи, он работает не только в частной клинике — берет дежурства и в обычных городских больницах. Там он и заболел, ему даже ехать никуда не пришлось: еще вчера он был в этой больнице доктором, а сегодня стал пациентом. Сорок процентов поражения легких, среднее течение, три недели на койке. Врачи вообще переболели самыми первыми. Те, которые потом приезжали ко мне, хвастались, у кого сколько легких еще не восстановилось. Так или иначе, но заболел я только в начале декабря. Просто в один из дней резко поднялась температура — до 39 — и я как–то сразу понял, что это оно, хотя и кашля не было, и запахи чувствовал. Забавно, но мы в тот день как раз смотрели последнюю серию «Перевала Дятлова»: помню, как меня колотил озноб, а я думал — надо же, как круто сняли, прямо до костей пробирает!
На следующий день вызвал врача из поликлиники и созвонился с Женей (тем самым другом–врачом). Платная медицина — великая вещь, и вот уже буквально через несколько часов приехали бравые парни на карете с красным крестом, всячески меня ощупали–прослушали, сказали, что пока не видят ничего страшного и начали капать дексаметазон. Взяли мазок и уехали. Вечером на почту пришел результат — оно. Несмотря на плохие новости, чувствовал я себя нормально. После дексы спала температура, появилась даже некоторая бодрость (до этого пару дней ходил как в тумане). Сделал КТ, которая показала двустороннюю пневмонию с поражением 12% легких. Женя сказал, что это очень даже неплохо и скоро все должно закончиться. Я его словам очень обрадовался, потому что все это время рядом была жена, и мне не хотелось ее заразить. На всякий случай она тоже сдала мазок — отрицательно.
Но уже на следующий день началась какая–то ерунда. Температура стабильно держалась в районе 37,5 и практически ничем не сбивалась, постепенно стала нарастать одышка, появилась тахикардия. Постоянно хотелось спать. Врачи приезжали каждый день и ставили свои волшебные коктейли, но особого эффекта я от них не чувствовал. КТ я сделал в четверг, хуже мне стало в пятницу, к воскресенью не полегчало. Сатурация упала до 96. В ночь с воскресенья на понедельник температура опять поднялась до 38,5, и с утра меня повезли на второе КТ. Выяснилось, что поражение легких достигло уже 27%, и меня срочно повезли в больничку.
Там оперативно определили в палату, воткнули димедрол с анальгином и приказали спать (дело было уже вечером). Ну спать так спать, долго уговаривать не пришлось. Пару слов о больнице. Это был срочным порядком созданный госпиталь на базе областной клинической больницы, несколько этажей которой переоборудовали под ковидный стационар. Все как в телевизоре: красная зона, замотанные в несколько слоев врачи — полное ощущение чумного квартала. Очень много пациентов, но мест всем хватало (и я позже узнал, почему). Основная масса — мужики от 30 до 60. Ничего плохого про санитарное состояние и общее оснащение я сказать не могу, все было вполне приемлемо. Кормили четыре раза в день, причем кормили неплохо. Можно было получать передачи, причем разрешалось практически все, кроме совсем уж скоропортящихся продуктов, сигарет и алкоголя. Короче говоря — гнетущая атмосфера, но в целом неплохо.
Что обрадовало — почти все в палате разговаривали, ходили, ели вкусную домашнюю еду (значит, передачи можно!). Когда я сидел в приемном отделении, с улицы занесли какого–то деда на каталке в абсолютно коматозном состоянии — тогда я несколько напрягся, но все еще считал, что мой случай гораздо проще и до такого всяко не дойдет. Просто знакомый врач, просто помог с больницей, другие вообще лежат по квартирам — короче, отлежусь недельку под присмотром врачей и пойду дальше в новую плейстейшн играть. Так что общая обстановка в палате меня даже приободрила. Единственное, что напрягало — туман в голове не проходил, а становился все гуще.
Из дома я взял с собой книжку, но от одной мысли о чтении становилось больно. Даже телефон в руки брать не хотелось, какая уж там книжка. Первую ночь в больнице меня корежило так, что я спал какими–то пулеметными очередями: пять минут сплю — пять минут дышу как после километровой пробежки. Страшно знобило. Спал в рубашке с длинными рукавами (дело было зимой, а одеяла почти не согревали), и в полшестого утра, когда пришли измерять температуру, рубашка промокла насквозь. За ночь температура не спала. Стало еще тяжелее дышать. Когда чуть позже пришли мерять сатурацию, результат мне не сказали — но уже через десять минут перевели в другую палату и положили под кислород.
В палате стояли три койки, две тумбочки, стул и стол. На стене висели два кислородных “стакана”, от каждого к кровати шла пластиковая трубка с маской. Мне выдали такую же, через штуцер подключили к одному из стаканов и сказали дышать. К тому моменту я вообще ничего не соображал. Анализы оказались плохими, а сатурация без маски — 84. Ну то есть очень, очень плохая сатурация. Температура держалась. Когда на следующее утро мне сделали еще одну КТ, оказалось, что поражение легких составляет уже 60 процентов.
После этого в палату зашел веселый чувак, сказал мне, что он реаниматолог, велел сходить в туалет и раздеться догола. Одновременно меня заставили сдать все вещи, составить их опись и подписать. А потом я лег на каталку, меня накрыли белой простыней и покатили в реанимацию.
Отдельно стоит сказать вот о чем: если вы решили госпитализироваться с ковидом в Омске в конце две тысячи двадцатого года — будьте готовы к тому, что все лекарства вам придется искать и добывать самому (про другие города и даты сказать ничего не могу, поэтому обобщать не буду). Первое, что я услышал в больнице от лечащих врачей — “вам нужен дексаметазон, звоните, пусть завтра привозят”. Это касалось в принципе всего, что сложнее эликвиса (антикоагулянт такой). Мои знакомые метались по всему городу, разыскивая этот дексаметазон, и его было действительно очень сложно найти — слишком много болело и слишком многим он точно так же был нужен.
Перед самым путешествием в реанимацию мне вкололи (как я потом узнал) олокизумаб — иммуномодулятор стоимостью в 50 тысяч рублей за одну ампулу. Оказалось, что Женя (лучший друг, начальник “Скорой помощи”, помните?) все это время был в контакте с лечащими врачами, и в какой–то момент они сказали ему, что у меня развивается тот самый цитокиновый шторм и на обычное лечение я не реагирую. Женя связался с моим работодателем и совместно они нашли, купили и привезли мне в больницу и этот препарат, и две упаковки “клексана” (прямой антикоагулянт), и еще всякое по мелочи.
Как потом говорили мне доктора, если бы не этот укол — вполне вероятно, что из больницы бы я уже не вышел. В реанимационной палате не было окон — это первое, что мне бросилось в глаза. В принципе, больше о ней мне сказать нечего: во–первых, почти все время я пролежал там без очков (а зрение у меня –8), во–вторых — лежал я все это время на животе. За этим следили строго и буквально не давали шевелиться, поэтому реанимацию я помню в основном по звукам. В меня сразу же воткнули какой–то усиленный кислород, в руку поставили катетер–бабочку, на палец нацепили какую–то штуку, подключенную к монитору. Монитор постоянно пищал и показывал значения пульса и сатурации. Цифры я мог разглядеть только в том случае, когда сильно выворачивал голову налево, и то очень расплывчато, так что довольно скоро перестал это делать.
Раз в несколько часов ко мне подходили врачи, брали анализы, ставили системы, что–то спрашивали. На следующий день я как–то внезапно понял, что все очень серьезно. Во–первых, я слушал, что происходит вокруг (врачи не стесняясь обсуждали моих соседей по палате, и то, что они говорили — и как они говорили — меня просто ошарашило; я оказался в предсмертном предбаннике, и шансов оттуда выйти у меня было ничуть не больше чем у остальных). Во–вторых, моей ближайшей соседкой была безумная (в прямом смысле) женщина необъятных размеров с шизофазией. Она все время говорила, даже когда ее переворачивали с бока на бок или на спину. Я не знаю, приходилось ли вам находиться целую неделю бок о бок с психически нездоровым человеком, но меня этот опыт травмировал неслабо — учитывая тот факт, что (в–третьих) я стал замечать беды с башкой и у себя.
О, беды с башкой! Если бы я знал, что это только начало. Но в тот момент я еще мог мыслить критически и отмечать всякие странности: бегущие узоры на наволочке, резкие провалы в памяти, странное течение времени (день мог тянуться бесконечно, а мог схлапываться за несколько часов), внезапные приступы самого настоящего животного отупения, когда не можешь в уме сложить два и два или пытаешься вспомнить, каким столовым прибором едят суп — ложкой или вилкой. Вместе с этим пришли слабость и апатия, причем в абсолютной степени: я и не мог поднять руку, и не хотел. И наоборот — периодически случались взрывы бодрости и хорошего настроения, я, например, мог час лыбиться в пустую стену с прилепленной выпиской из истории болезни.
Тогда же впервые я ощутил острую зависть к санитаркам, обсуждающим свои повседневные проблемы: дочка в школе получила трояк, заплатила кредит, собирались в выходные с мужем в Тюмень, но придется работать (позже это превратится в настоящую иде–фикс). А еще в реанимации я узнал, что моя жена тоже заболела, тоже тяжело и ее тоже положили в больницу. В ту же самую, на одном этаже со мной. В реанимации я провел неделю, которую помню весьма смутно — но хорошо помню свою радость, когда сказали, что меня переводят в общую палату. Значит, все хорошо!
Радость быстро прошла, когда меня переложили на каталку и повезли по длинным коридорам. Я с ужасом понял, что без кислородной маски практически не могу дышать. Это ощущение не описать словами. Наиболее близкая аналогия, которую я могу придумать — представьте, что у вас очень сильно заложен нос, но вы не можете высморкаться. Вместо ноздрей у вас тоненькая дырочка, через которую воздух проходит с невероятным трудом — и то если вы вдыхаете изо всех сил, и каждого вдоха едва хватает, чтобы сделать следующий. Ты просто не можешь думать ни о чем другом, а мозг поначалу вообще отказывается понимать, что происходит. Ты пытаешься дышать и ртом, и носом, но складывается такое ощущение, будто воздух подменили: вроде и вдохнул что–то, но толку ноль.
Хуже всего, что в какой–то момент понимаешь — ты не можешь сделать нормальный глубокий вдох, грудь будто стянули стальными обручами, и вот тут приходит паника. Кажется, будто вот–вот потеряешь сознание, дико пульсирует (и одновременно кружится) голова, каждое движение приносит тягучую боль — и это я просто на каталке лежу.
Короче, когда меня привезли в палату, я первым делом схватил кислородную маску и чуть ли не нырнул в нее с головой. Боже, как это было хорошо. Мы пообщались с женой — ей было чуть лучше чем мне. Она приходила ко мне в палату, приносила чай и вкусняшки, всячески подбадривала и звала домой. Я старался бодриться, но чувствовал себя так плохо, как не чувствовал никогда в жизни. Без маски дышать не мог вообще, сил хватало только на то, чтобы сесть и взять что–то двумя руками. Путешествие в туалет (а в нашей палате был туалет) казалось экспедицией на другую планету с осложненным приземлением. После каждой такой экспедиции я ждал по пять минут, чтобы встать с унитаза — набирался сил и храбрости. Пару раз падал по стенке со спущенными штанами. Самое плохое, что слабость только усиливалась, и с каждым днем ходить становилось лишь тяжелей.
Вопреки моим ожиданиям, общее состояние ухудшалось — в то время как анализы, по словам врачей, становились только лучше. С головой творились жуткие вещи — ни читать, ни слушать музыку, ни тупить в телефоне я не мог, мозг просто отказывался работать, как перегоревшая лампочка.
Поддержать простой разговор? Построить элементарную логическую связь? Ха–ха. Максимум, на что я был способен — по нескольку раз повторять вслух какие–то очевидные штуки: снег пошел. Скоро придут системы ставить. Ночью холодно было.Весь мысленный процесс сконцентрировался на тех нескольких вещах, которые находились вокруг моей койки: кислородная маска, зарядка от телефона, подушка.
Я мог полчаса регулировать резинку на маске, потом вспоминать, регулировал я ее или нет, и регулировать ее снова. Как–то раз ночью к нам в палату зашли три красивые медсестры, осмотрели меня и сказали: слушай, у тебя же нормально уже все, зачем тебе этот вазокан (катетер–бабочка в руке), снимай его нафиг! Хорошо, что я проснулся до того, как успел его выдернуть.
Реальность и глюки окончательно сплелись в единое целое: я уверял врачей, что разговаривал с ними вот минуту назад (на самом деле нет), не узнавал свое лицо в зеркале, писал другу СМС, чтобы он позвонил своим знакомым в Москве и перевез меня в госпиталь Бурденко.
С такой поплывшей кукухой неудивительно, что в какой–то момент я решил, что мне конец, поэтому новость о том, что через день меня вместе с женой выписывают, стала для меня настоящим шоком. Но все оказалось очень просто: из ковидного госпиталя выписывают после первого отрицательного теста на ковид (и если температура нормальная). Собственно поэтому и места в нем есть всегда.
Как–то раз вечером к нам на этаж привезли мужика. Он весь звал медсестер, жаловался на плохое самочувствие, задыхался, кричал… а потом исчез из палаты. Ночью пришли мерять температуру, а его нет. Стали искать. Выяснилось, что чуваку стало настолько плохо, что он решил выпрыгнуть из окна. Но он, разумеется, был не первым таким желающим, поэтому все ручки с окон на этаже были сняты, а сами окна забиты гвоздями (да, палаты не проветривались). Мы лежали на девятом, последнем этаже, так что он поперся на чердак — в декабре. Несколько часов он шарился по чердаку в поисках выхода на крышу, пока его не разбил инсульт. Там, на чердаке, его утром и нашли — парализованного, но живого. Увезли в реанимацию, что с ним было дальше — не знаю.
Такие истории происходили постоянно: другой чувак, до этого вполне адекватный, случайно разбил градусник во время ежеутреннего замера температуры, аккуратно собрал осколки и ртуть в ладошку и, хихикая, понес все это на пост. Третий каждое утро жаловался на то, что ночью у него болели ноги, и каждый вечер наматывал круги по коридору — каждое утро, каждый вечер.
Башню рвало у всех — у кого–то меньше, у кого–то больше — но ощущение, что находишься в психушке, было очень четким.
Кроме этого непроходящего психоза были и объективно неприятные штуки. У меня постоянно держался пульс в сто двадцать ударов в минуту. Я вообще перестал спать. От постоянных уколов мне разворотило вены, локтевые сгибы превратились в незаживающие раны — перевязывать мне их отказывались, обрабатывать предложили самому. На ногах, пальцах рук и лице появился грибок. То ли от общего санитарного состояния больницы, то ли из–за собственной неаккуратности я схватил инфекцию мочеполовых путей. У меня стали неметь ноги и стремительно портиться зубы. У меня перестала перевариваться пища — буквально, в унитаз падали ровно те кусочки, которые я съедал несколькими часами ранее. Каждый день вылезала какая–нибудь новая дрянь, вроде резкого скачка сахара в крови или частичной потери зрения.
Но хуже всего было то, что я на сто процентов убедил себя в том, что все еще являюсь носителем ковида. Меня выписали тридцать первого декабря, тест на ковид тогда был отрицательным. Снова положили в больницу второго января, в приемном отделении сделали новый тест, и он дал положительный результат. Вывод? Первый тест был ложным. Я все еще болен. Несмотря на лечение, вирус никуда не делся.
Весь этот эмоционально–информационный коктейль привел к следующему результату: я решил, что не имею права возвращаться домой к жене. Если я вернусь — то снова заражу ее ковидом, а в нагрузку еще грибком и инфекциями. Ее ослабленный организм этого не перенесет, и она погибнет. Выход один: покончить с собой. Всякий раз засыпая, я представлял себе: вот бы завтра просто не проснуться! Короче, я был настроен серьезно, вы понимаете.
День второй выписки я помню очень хорошо.
Я сложил все вещи в два пакета, сам дотащил их до машины и положил в багажник. Я не разрешал жене дотрагиваться ни до чего, что было со мной в палате (включая меня самого). Когда мы дошли до порога нашей квартиры, она орала на меня и заталкивала в квартиру волоком, а я упирался и говорил, что не хочу ее убивать. Она буквально насильно раздела меня и засунула в ванну — благо, это было несложно: к моменту второй выписки я весил 53 килограмма. Она терла меня мочалкой, а я прикидывал, получиться ли у меня утром незаметно выйти из квартиры, уехать на Иртыш и утопиться в какой–нибудь полынье.
На самом деле первый месяц дома был еще хуже, чем время, проведенное в больнице. Жена не отходила от меня не на шаг, а я каждую секунду в голове или умирал сам, или убивал ее (не буквально, а заражая грибками, инфекциями и т.д.). У меня точно так же не было сил (чашку с чаем не мог поднять), я не мог спать, не хотел есть, у меня все болело. Мне не хотелось вообще ничего: ни книг, ни фильмов, ни интернета, ни игр, ни общения. Все, что мне было нужно — просто лежать.
Острая фаза кончилась внезапно. Буквально в один из дней я проснулся другим человеком. Вот еще вчера я под лупой осматривал свои пальцы, пытаясь определить вид поселившегося на них грибка — а сегодня мне это абсолютно безразлично, почему бы ютубчик не глянуть? Я вдруг ощутил в себе жизненные силы (ощущение, которого я не испытывал очень давно), здоровый аппетит и желание снова пойти в спортзал. Я начал общаться с коллегами по работе, выполнять какие–то мелкие поручения, даже в магазин пару раз сходил. Будто кто–то рубильником щелкнул.
С тех пор с каждым днем мне становилось все лучше. Чем больше я ходил, что–то делал, вообще шевелился — тем лучше себя чувствовал. И дело даже не в физическом состоянии (хотя и это тоже), начал рассеиваться этот чудовищный туман в голове.
Сейчас я смотрю на человека, которым был с декабря по февраль, и воспринимаю его как абсолютного чужака. Я его не знаю и знать не хочу. Это был не я. Слава богу, эта тварь из меня ушла.
Сейчас июнь, а значит, с момента болезни прошло почти полгода. Не то чтобы я окончательно поправился — думаю, это уже невозможно — но те зимние дни вспоминаю с содроганием. Мне почти сорок лет, за эти годы я много раз лежал в больницах, перенес несколько тяжелых операций — но никогда в жизни так не болел. Это было похоже… не знаю, будто кто–то воткнул в меня два шампура — один в грудь, другой в голову — и три месяца медленно их вращал. Я никогда не чувствовал такой опустошенности, такого отчаяния и такой обреченности. Я никогда не чувствовал этого жуткого ощущения, будто кто–то неумолимо вытягивает из тебя жизнь, и я счастлив, что мне удалось это преодолеть. Я безумно благодарен всем, кто мне в этом помог — жене, сестре, родственникам, друзьям и коллегам, врачам и медсестрам, соседям по палате и случайным прохожим под окнами больницы (иногда я смотрел на них и представлял себе, что я — это они, и проживал в голове их сегодняшний день). Я умоляю всех, кто дочитал до этого места — поверьте, вам не захочется это пережить, поставьте прививку, если еще не поставили. Это действительно страшная болезнь, которая перемелет вас в труху и не поперхнется. Подумайте о себе и тех, кто вам дорог. Пожалуйста, не болейте.